Экономический курс. Третий доклад

Дорнах, 26 июля 1922 года

Если вы вспомните сказанное мною вчера о том, что в экономи­ке речь идет о необходимости постичь текучее, которое существует в циркуляции стоимостей и в их взаимодействии при ценообразовании, вы должны будете сказать: прежде всего нам надо выявить, каков же должен быть предмет экономического учения, экономической науки. Ведь текучее нельзя охватить непосредственно. И, собственно говоря, бессмысленно желать этого; имеет смысл рассматривать текучее толь­ко в связи с тем, что лежит в его основе.

Уясним себе это сравнением. В жизни мы пользуемся для тех или иных целей термометром, определяя температуру в градусах. И градусы мы привыкли в известном смысле сравнивать. Мы, скажем, сравнива­ем двадцать градусов тепла с пятью градусами тепла и так далее. И мы можем также некоторым образом начертить температурные кривые. Можем, например, показать низкую температуру в течение зимы, высо­кую температуру в течение лета — так мы отмечаем колебания в показа­ниях термометра. Но то, что лежит в основе этих явлений, мы обнару­жим только тогда, когда займемся теми условиями, которые вызывают зимой понижение температурного уровня, а летом — его повышение; условиями, которые определяют разницу температурного уровня в раз­ных местностях, и тому подобным. Мы лишь тогда овладеем чем-то реальным, когда изменяющиеся показания термометра приведем к тому, что лежит в их основе. Можно сказать, что пока мы только регистриру­ем показания термометра, налицо всего лишь статистический процесс. Не больше этого, собственно, мы получаем, когда изучаем сами по себе цены, стоимости и так далее. Все это в целом получит смысл, если мы придем к тому, что начнем некоторым образом рассматривать цены и стоимости, подобно показаниям термометра, указывающим на что-то иное. Благодаря этому мы сможем подойти к экономическим реальнос­тям. Отсюда и следует ответ на вопрос, каким, собственно, должен быть предмет экономического учения.

Вы знаете, может быть, что издавна принято делить науки на теоретические и практические. Этику, например, называют практи­ческой наукой, естествознание — теоретической. Естествознание имеет дело с тем, что есть, а этика — с тем, что должно быть. И ведь такое деление проводилось с древнейших времен: науки о бытии и науки о долженствовании. Сейчас нам нужно коснуться этого лишь для фор­мулировки понятий. И следует поставить вопрос: является ли эконо­мическая наука наукой о бытии, приблизительно такой, как полагает Луйо Брентано, или же наукой о долженствовании, практической нау­кой? — Рассмотрим этот вопрос.

Без сомнения, в экономике, если хотят прийти к знанию, необхо­димы наблюдения. Надо наблюдать так, как наблюдают показания ба­рометра и термометра, определяя состояние воздуха и тепла. Отсюда следует, что экономическая наука есть наука теоретическая. Но этим ничего нельзя достигнуть; можно чего-то достичь только действуя на основе теоретических знаний.

Укажу один специфический случай, который пояснит вам, в чем здесь дело. Представим себе, что путем каких-либо наблюдений, все­гда теоретических по своей природе — все наблюдения теоретичны, если не ведут к действию, — мы заметили, что в определенной области цена какого-то определенного товара угрожающе падает, настолько угрожающе, что это становится уже явным бедствием. Речь идет о том, что мы прежде всего теоретически наблюдаем действительное падение цены. Мы лишь зарегистрировали некоторым образом пока­зания термометра. А затем перед нами встает вопрос: что делать, если цены какого-либо товара или продукта угрожающе падают? — В даль­нейшем мы еще рассмотрим это конкретнее, теперь же мне бы только хотелось сказать, что может быть сделано в том случае, если цена како­го-то товара угрожающе падает. Действие будет состоять в принятии мер, способных противостоять этому падению цен. Можно провести различные мероприятия. Но одно из них должно состоять в том, что­бы как-то ускорить оборот, оживить торговлю данным товаром. Это­го одного мероприятия может оказаться недостаточно; мы, однако, не будем выяснять, является ли это мероприятие достаточным или вооб­ще правильным, речь идет о том, что при таком падении цен мы дела­ем нечто такое, что может увеличить товарооборот.

Мы должны фактически совершить что-то, подобное влиянию на показания термометра. Если нам зябко в комнате, то мы ведь не станем подходить к показанию термометра так, чтобы каким-то таинственным способом растянуть в длину столбик этого термометра; мы оставим термометр в стороне и нагреем комнату. Мы подойдем к делу совсем с другой стороны. Так же и с экономикой. И в приведенном примере с торговлей мы также беремся за дело совсем с другой стороны. Тогда вопрос становится практическим, и мы должны сказать: экономическая наука есть одновременно наука теоретическая и практическая. — Дело только в том, как мы соотносим практическое с теоретическим.

Это одна сторона предмета экономической науки. На другую, оставшуюся непонятой, я уже много лет назад обратил внимание в статье, написанной мною в начале столетия⁴ и названной в то время «Теософия и социальный вопрос»; она, собственно, имела бы значе­ние лишь в том случае, если была бы воспринята практиками, кото­рые потом руководствовались бы ею. Так как статья вообще осталась незамеченной, я не написал продолжения и ничего не публиковал. Надо, однако, надеяться, что эти вещи будут встречать все большее понимание. Их более глубокому пониманию, может быть, послужат настоящие доклады. Для понимания этого нам надо сделать краткое историческое рассмотрение.

Обратившись к истории человечества, вы найдете — я уже ука­зывал на это в первом докладе, — что в прежние времена, даже до XV __XVI веков, совершенно не существовало таких экономических про­блем, которые мы имеем теперь. Например, хозяйственная жизнь в странах Древнего Востока протекала большей частью инстинктивно; между людьми существовали известные социальные отношения, фор­мировавшие касты и классы, и связи человека с человеком тоже скла­дывались, я бы сказал, инстинктивно, под действием этих социальных отношений; ими же на инстинктивной основе определялось и то, ка­ким образом отдельный человек вступал в хозяйственную жизнь. Ведь основой здесь служили большей частью импульсы религиозного ха­рактера, которые в древние времена еще приводили в порядок и регу­лировали экономику. Если вы исследуете жизнь Востока с историчес­кой точки зрения, то не увидите, собственно, нигде строгой границы между религиозными предписаниями и тем, что должно было тогда выполняться в хозяйственной деятельности. Религиозные заповеди многообразно вплетались в хозяйственную жизнь, так что в древние времена вопрос труда, вопрос о циркуляции в социальном организме стоимости труда совершенно не возникал. Труд в некотором смысле был делом инстинкта; и если кто-либо трудился больше или меньше, то во времена, предшествовавшие эпохе Рима, это не было значитель­ной проблемой, по крайней мере не было значительной обществен­ной проблемой. Встречавшиеся исключения совсем не учитывались по сравнению с общим ходом человеческого развития. Еще у Платона мы находим такой социальный взгляд, в котором труд, в сущности, воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и социальное он осмысливает как этические и исполненные мудрости импульсы, не видя трудовой деятельности.

Это постепенно менялось по мере того, как религиозные и этичес­кие импульсы все менее непосредственно воздействовали на хозяйствен­ные инстинкты, все более ограничивались только моралью и станови­лись только предписаниями относительно того, какие чувства люди дол­жны питать друг к другу, как вести себя по отношению к сверхчелове­ческим силам и так далее. Все больше и больше у людей развивалось воззрение, ощущение, что, выражаясь образно, с церковной кафедры нечего сказать о том, как надо работать. И только поэтому труд, соб­ственно, его включение в социальную жизнь, впервые стал проблемой. Включение труда в социальную жизнь исторически невозможно без появления права. И мы видим, что оценка труда отдельного чело­века и право исторически появляются одновременно. По отношению к очень древним временам человечества вы вообще, собственно, не мо­жете говорить о праве в том смысле, в каком мы теперь его понимаем; о праве вы можете говорить только тогда, когда оно отделяется от заповеди. В древности заповедь представляла собой нечто единое. Она одновременно содержала все, что является справедливым. Потом за­поведь все больше и больше сосредотачивалась в пределах чисто ду­шевных переживаний, а право приобретало значение во внешней жиз­ни. Это происходило опять-таки в соответствующую историческую эпоху. В эту эпоху сложились совершенно определенные социальные отношения. Более подробные описания завели бы нас слишком дале­ко; но очень интересно было бы изучить, как в первые столетия Сред­невековья правовые отношения, с одной стороны, и трудовые отно­шения, с другой, выделяются из религиозных организаций, внутри которых они до тех пор в той или иной мере находились, — религиоз­ных организаций, разумеется, в широком смысле.

Отсюда исходит вполне определенное следствие. Ведь пока рели­гиозные импульсы являются решающими для всей социальной жиз­ни человечества, эгоизм не вредит. Это чрезвычайно важно также для понимания социальных, хозяйственных процессов. Человек может еще оставаться насколько угодно эгоистичным, так как эгоизм не вредит, если религиозная организация, которая, например, в некоторых стра­нах Древнего Востока была очень строгой, — если религиозная орга­низация такова, что человек, несмотря на свой эгоизм, плодотворно включается в социальную жизнь; но эгоизм начинает приобретать в жизни народа некоторое значение с того момента, когда право и труд выделяются из других социальных импульсов, социальных течений.

Отсюда следует, что в ту эпоху, когда труд и право эмансипируются, гений человечества начинает, я бы сказал, бессознательно стремиться обуздать человеческий эгоизм, который теперь действует активно и который определенным образом должен быть включен в социальную жизнь. Это стремление затем достигает своего пика в современной демократии, в осознании такого равенства людей, при котором каж­дый мог бы участвовать в установлении правого порядка и сам распо­ряжаться своим трудом.

Но одновременно с этой вершиной эмансипированного права и эмансипированного труда появляется еще нечто иное, которое хотя и существовало в более ранние эпохи развития человечества, но благо­даря религиозно-социальным импульсам имело совсем другое значе­ние. В Средневековье оно существовало в нашей европейской культу­ре в ограниченном масштабе и начало развиваться к своей кульмина­ции только с того времени, когда право и труд в достаточной степени эмансипировались. Речь идет о разделении труда.

В более ранние эпохи развития человечества разделение труда не имело особого значения, потому что оно тоже подчинялось религиоз­ным импульсам, и каждый в известной мере был поставлен на свое место. Но когда склонность к демократии объединилась со стремле­нием к разделению труда — а это пришло только в последние не­сколько столетий, но наибольшей высоты достигло в XIX веке, — тог­да разделение труда начало приобретать совершенно особое значение; оно привело к определенным результатам в экономике.

С причинами и ходом развития этого разделения труда мы еще познакомимся, но если мы сначала продумаем это до конца чисто тео­ретически, то должны будем сказать: разделение труда приводит в ре­зультате к тому, что никто не использует для себя то, что он сам произ­водит. Но это выражено в характерном для экономики виде! Итак, ник­то не использует для себя — говоря на языке экономики — то, что сам производит! Что это значит? Теперь я поясню это на примере.

Допустим, портной изготавливает одежду. Разумеется, при разделении труда он должен производить одежду для других людей. Но он ведь может сказать так: я изготавливаю одежду для других людей, но свою собственную одежду я изготовлю себе сам. В таком случае некоторую часть своего труда он использует на производство своей собственной одежды, а оставшуюся часть труда, гораздо большую, употребит на то, чтобы производить одежду для других людей. Рас­сматривая это по-обывательски банально, можно было бы сказать: да это ведь совершенно естественно при разделении труда, что портной сам изготавливает себе свою одежду, а потом работает для других имен­но в качестве портного. Но как обстоит дело, если говорить на языке экономики? С экономической точки зрения дело обстоит так: благода­ря тому, что существует разделение труда, и, следовательно, каждый человек не производит сам для себя все нужные ему вещи, но работает для других, каждая вещь — по причине существующего разделения труда — получает определенную стоимость и, как следствие стоимос­ти, также и цену. И теперь возникает вопрос: если, например, благода­ря разделению труда, которое ведь имеет свое продолжение в цирку­ляции, в обращении товаров, если, следовательно, благодаря этому разделению труда, вступающему в сферу товарообращения, вещи, из­готовленные портным для других, имеют определенную стоимость, то имеют ли такую же экономическую стоимость вещи, изготовлен­ные им для себя, или они, может быть, дешевле или дороже? Это — важнейший вопрос. Когда портной изготавливает одежду для себя, она не входит в циркуляцию товаров. Все, произведенное им для себя, не участвует в удешевлении, вызванном разделением труда, следова­тельно, — она дороже. Она дороже, даже если сам портной ничего за нее не платит. Вещь дороже по той простой причине, что, изготавли­вая ее для себя, он не может ограничиться тем количеством труда, который ему требуется для изготовления вещи, переходящей затем в экономическую циркуляцию, в образование стоимости.

По-видимому, теперь это надо уточнить, но дело обстоит именно так. Все, что производится для собственных нужд и тем самым не вхо­дит в циркуляцию, основанную на разделении труда, все это обходится дороже того, что участвует в разделении труда. Так что, осмысливая разделение труда в его крайнем выражении, можно сказать: если бы портной работал только для других людей, то цена продуктов его труда была бы именно такой, какой она, собственно, и должна быть. И он шил бы себе одежду у другого портного или добывал бы ее так, как ее обычно добывают, то есть покупал бы себе одежду там, где она продается.

Пронаблюдав все это, вы должны будете сказать: разделение труда ведет к тому, чтобы вообще никто больше не работал для самого себя, но все им выработанное переходило бы к другим. А то, что ему самому нужно, должно быть, в свою очередь, возмещено ему обществом. Мо­жет быть, вы возразите: да, собственно, костюм для портного, если он покупает его у другого портного, должен стоить ровно столько, сколько он стоил бы ему, если бы он сам его изготовил, потому что и другой портной не сделает костюм ни дороже, ни дешевле. И это было бы так, если бы не было разделения труда, во всяком случае, сколько-нибудь развитого разделения труда; было бы так по той простой причине, что эта продукция осталась бы не затронутой действием громадной кон­центрации труда, достигаемой его разделением. С началом разделения труда становится невозможным не переносить это разделение в про­цесс циркуляции, а значит, становится невозможным, чтобы один пор­тной покупал костюм у другого портного, но он должен покупать его у торговца. А это приводит совсем к другой стоимости. Портной, изго­тавливая себе свой собственный пиджак, покупает его у самого себя; а если он покупает его в действительности, то покупает у торговца. Отсю­да разница. И так как разделение труда в связи с циркуляцией удешевля­ет продукцию, то пиджак портного, купленный у торговца, обходится ему дешевле, чем изготовленный им для себя.

Заметим все это в качестве исходной точки, которая ведет нас к предмету экономической науки; эти факты мы еще рассмотрим в даль­нейшем.

Но, исходя из этого, теперь мы уже непосредственно признаем: чем дальше идет разделение труда, тем больше получается так, что один всегда работает для других, для неопределенного социума, но никогда — для себя. Другими словами, это значит: с приходом совре­менного разделения труда экономика самими своими способами хо­зяйствования призвана решительно искоренять эгоизм. Пожалуйста, поймите это не в моральном смысле, а чисто экономически! Эгоизм экономически невозможен. С развитием разделения труда ничего уже больше нельзя делать для себя, но все надо делать для других.

По существу, благодаря внешним обстоятельствам альтруизм, как требование, выступил в хозяйственной области быстрее, чем был понят в области религиозно-этической. Это легко подтверждается од­ним историческим фактом.

Слово «эгоизм» имеет давнее происхождение, вы встретите это понятие в довольно ранней истории, хотя, пожалуй, и не в его сегод­няшнем резком значении. В противоположность этому, слово «альтру­изм», как направленный на других образ мыслей, насчитывает едва ли одно столетие; это слово изобретено очень поздно, и мы поэтому мо­жем сказать, но не будем слишком сильно опираться на этот внешний факт, который могло бы подтвердить историческое исследование, — Мы можем сказать: этика еще далеко не пришла к полному осознанию ценности альтруизма, когда его экономическая ценность уже выяви­лась благодаря разделению труда. — И если теперь мы рассмотрим тре­бование альтруизма как требование экономическое, то мы из этого получим, я бы сказал, непосредственный вывод: в современной экономике надо найти способ, с помощью которого человек не сможет забо­титься о себе, но только о других, и с помощью которого каждый будет обеспечиваться лучше всего. Это можно счесть за идеализм, но я еще раз обращаю ваше внимание: в этом докладе я говорю не об идеа­лизме и не об этике, но об экономике. И только что сказанное надо понимать чисто экономически. Не божество, не нравственная запо­ведь, не инстинкт требуют от современной хозяйственной жизни аль­труизма в труде, в производстве товаров, но просто современное раз­деление труда. Чисто экономическая категория требует этого.

Приблизительно то же самое я хотел сказать в упомянутой ста­тье: наша экономика требует от нас больше, чем мы в новое время способны совершить в религиозно-этическом смысле. В этом причи­на многих конфликтов. Проштудируйте современную социологию. Вы найдете, что социальные конфликты по большей части сводились к тому, что, при развитии хозяйства в хозяйство мировое, все больше и больше возникала необходимость быть альтруистичным, альтруис­тично организовывать социальные порядки, тогда как люди со своим мышлением еще, собственно, совсем не осознали, как подняться над эгоизмом, и потому постоянно портили дело эгоистическим вмеша­тельством в это требование.

Мы поймем все значение того, о чем я сейчас сказал, если исследу­ем не только фактически лежащее на поверхности, но и скрытое, замас­кированное. Этот скрытый, замаскированный факт заключается в том, что, из-за наличия в сознании человечества нового времени разлада меж­ду требованиями экономики и религиозно-этическими возможностя­ми, экономика по большей части практически такова, что люди сами заботятся о себе, и, следовательно, наша экономика сама противоречит тому, что, благодаря разделению труда, является ее собственным требо­ванием. Речь не идет о тех немногих, которые обеспечивают сами себя, как в приведенном мною примере с портным. Мы будем считать порт­ного, который сам изготавливает себе костюмы, примешивающим что-то чуждое к разделению труда. Но такой пример очевиден. А замаскиро­вано это в современной экономике там, где человек, хотя вовсе и не производит свою продукцию для себя, однако, в сущности, не имеет возможности ничего особенного делать со стоимостью или ценой этой продукции, а, находясь вне экономического процесса, внутри которого находится эта продукция, он может приносить в экономику в качестве стоимости только сделанное своим непосредственным личным трудом. По существу, всякий наемный работник в наше время обычно является еще и самоснабженцем. Он вносит столько, сколько хочет заработать; он не вносит в социальный организм все, что может внести, потому что хочет вносить лишь столько, сколько хочет заработать. Ибо самоснаб­жение и означает работу ради заработка; а работать для других означает работать ради соображений социальной необходимости.

Поскольку разделение труда в новое время реализует свое требо­вание, постольку в действительности существует альтруизм — работа для других; но поскольку это требование не выполняется, постольку существует старый эгоизм, который основан просто на том, что чело­век должен сам себя обеспечивать. Экономический эгоизм! Этого не замечают по отношению к обычному наемному работнику просто по той причине, что совсем не задумываются, какие же собственно сто­имости здесь обмениваются. То, что производит обыкновенный на­емный работник, не должно иметь никакого отношения к оплате его труда, не может иметь с ней ничего общего. Но оплата, оценка его труда происходит на основе совсем иных факторов, не так, как долж­на, поэтому и получается, что он работает для своего заработка, для самообеспечения. Это скрыто, замаскировано, но это так.

Таким образом, перед нами встает один из первых, важнейших вопросов экономики: как удалить из экономического процесса труд ради заработка? Как тех, кто сегодня еще работает только ради заработка, можно поставить в экономический процесс так, чтобы они работали не ради денег, а работали на основе социальной необходимости? Нужно ли это? — Несомненно. Ибо если мы этого не сделаем, то никогда не полу­чим правильных цен, но только ложные. Мы должны получать цены и стоимости, зависящие не от людей, а от экономического процесса, цены, складывающиеся из постоянных колебаний стоимостей. Вопрос о це­нах — кардинальный вопрос.

Мы должны наблюдать цены, как градусы термометра; тогда мы подойдем к другим условиям, лежащим в их основе. Но наблюдать за показаниями термометра можно только в том случае, если имеется некий нулевой градус. От него идут вверх и вниз. По отношению к ценам как раз и возникает совершенно естественным образом некий род нулевой точки, которая получается следующим образом.

С одной стороны мы имеем природу (см. рис. 2), она изменяется человеческим трудом — так создаются измененные трудом продукты природы. Это одна точка образования стоимости, стоимость 1. С дру­гой стороны мы имеем труд. Он изменяется духом, и возникает другая стоимость, стоимость 2. И затем, как я говорил вам, при взаимодей­ствии стоимостей 1 и 2 возникают цены. Мы будем все дальше продви­гаться в понимании этих экономических взглядов. Но стоимости здесь стоимость 1 и стоимость 2 — соотносятся на самом деле полярно. Можно сразу сказать: тот, кто, к примеру, работает в этой, то есть (см. рис. 2, справа) преимущественно в этой области — полностью это не­возможно, но преимущественно — кто работает преимущественно та­ким образом, что труд организуется духом, тот заинтересован в низкой стоимости продуктов природы. А тот, кто работает с природой, изменя­ет трудом продукты природы, заинтересован в низкой стоимости дру­гих продуктов. И когда этот интерес становится реальным процессом, как это и есть на самом деле, — ибо в противном случае цены, назначен­ные сельскими хозяевами, были бы совсем другими, так же как и цены на продукты второго рода, и мы имели бы с обеих сторон совершенно замаскированные цены, — тогда посередине, где есть двое — а для эко­номики всегда нужно присутствие двоих — где есть двое, и они мало заинтересованы в продуктах природы или в том, что возникает из-за приложения к труду духа, или в капитале, — там, в середине, мы можем наблюдать нечто вроде средней цены. Когда же практически так проис­ходит? А практически это происходит тогда, когда один торговый по­средник, торговец, покупает у другого такого же торговца, когда оба они взаимно покупают друг у друга. Здесь цены имеют тенденцию к средней стоимости продукции. Когда торговец обувью покупает у торговца одеж­дой в условиях, складывающихся нормальным — в дальнейшем мы еще поясним это слово — образом, то устанавливающаяся цена имеет тенденцию к среднему уровню. Средний уровень цен мы должны ис­кать не в заинтересованности производителей, находящихся в связи с природой, и не в заинтересованности производителей, находящихся в связи с духовной стороной; но мы должны искать у торговцев то, что устанавливает средние цены. Неважно, идет ли речь об одном торговце или о многих. Средняя цена имеет тенденцию образовываться там, где торговцы встречаются, покупая и продавая.

Здесь нет противоречий, посмотрите на современных капитали­стов: ведь они, по существу, торговцы. Предприниматель — это, соб­ственно, торговец. Попутно он является производителем своих това­ров, но экономически — он торговец. Торговля развилась из произ­водства. В основном, существенном, предприниматель — торговец. Это важно, и на самом деле как раз современные условия приводят к тому, что развивающееся здесь, посередине (см. рис. 2), в виде опреде­ленной тенденции излучается как в одну, так и в другую сторону. По отношению к одной стороне это нетрудно понять, если изучить пред­принимательство; как это выглядит по отношению к другой стороне, мы увидим в ближайшие дни.